Ты что, с ума сошла?

ISBN 5-87902-043-6

Содержание

Ты что, с ума сошла?
Ты что, с ума сошла?

Без сентиментальности оглядывается дочь на своё детство: мать - из первых психоаналитиков послевоенного времени, одна растит двух дочерей. Но они часто предоставлены сами себе, несмотря на это, им не разрешено играть с некоторыми другими детьми. Опыт прошлого и страхи матери (следствие тяжёлых военных и предвоенных лет) до сих пор определяют быт - едят торопливо; доставшаяся по наследству мебель не может быть убрана, если даже кое-какие её части более чем изношены. Типичное детство пятидесятых годов, и всё-таки в своём роде особенное. Описанные под углом зрения ребёнка, убедительно и мастерски в языковом отношении, оживают проблемы, возникшие на почве фиксации матери, женщины эмансипированной, просвещённой интеллектуалки, на её профессии, работе терапевта и пациентах. В этом отношении роман является также важным литературным источником к до сих пор запретной теме: как складывается семейная обстановка у тех, кто тесно связан с работающими в социальной или терапевтической сферах (учителями, социальными работниками, врачами)?


Рецензии

Расчёт с матерями и мужьями

Alice Villon-Lechner, FAZ, 4.2.1985

 

...То же самое у Клаудии Эрдхайм: дочь без отца, наглая и неуспевающая в школе (для мальчиков), страдающая под влиянием матери. И всё-таки - насколько по-другому: У Норы Шмитт история процесса созревания и возмущения облачена в атмосферу «кукольного домика»; Клаудиа Эрдхайм, напротив, без всякой сентиментальности вспоминает о своём неортодоксально-еврейском детстве в послевоенной Вене пятидесятых годов, разделяя свои воспоминания на главы о «тяжёлых временах», захламлённой квартире, о выходных и школьных буднях.

В центре стоит мать-психоаналитик, кое-как перебивающаяся, чтобы прокормить двух дочерей. Обращается она с ними неласково-делово, вниманием не балует, и тем не менее беспощадно контролирует. «Дражайшая», «богиня», также: «старуха» - тиранша с мужскими замашками. Но несмотря на кажущиеся власть и силу она, тем не менее, состоит из сплошных противоречий. Член коммунистической партии, она полна сословной спеси в своём презрении к «люмпенам»; не признавая авторитарности принятых норм и не уважая их, она то и дело распространяет вокруг себя старые мудрые сентенции о детях, которые обязательно должны слушаться; мучимая страхами, что за ней наблюдают, что её могут обокрасть, взломать квартиру, что можно заболеть, «госпожа доктор» терроризирует своих детей устаревшими правилами поведения.

Грандиозная мама-монстр; кажущаяся неукротимой смесь традиционности и нетрадиционности, просвещённости и зависимости от старой морали, жёсткости и сверхчувствительности. Она произвольно устанавливает нормы, она страшная индивидуалистка. Младшая дочь, недооценённая, строптива - но и очень неуверена в себе и пуглива ( чего она никогда не произносит, а выдаёт лишь тем, что накладывает в штаны. И только в самом конце семейная зажатость прорвана, появляется первая любовь: «Я сдаю экзамены на аттестат зрелости, а он хочет стать поэтом.»

В резком стаккато, в то же время воодушевлённо и увлекательно рассказывает Клаудиа Эрдхайм свою историю. Последовательны стиль и перспектива: в кратчайших предложениях соседствуют происходящее, произносимое и услышанное, собственные предложения смешаны с чужими, без комментариев регистрируются противоречия; таким образом процесс воспитания показан изнутри. Также последователен и независим и тон, венский диалект (глоссарий прилагается). Эта непритворность позволяет сказать, что Клаудии Эрдхайм удалось живое и часто очень смешное изображение лиц и атмосферы.

 

 

Великая Грэнди

Gerhard Kofler, Falter, 7.3.1985

 

Хотя в последнее время появилось немало книг, описывающих отношения между дочками-матерями, тем не менее первый роман Клаудии Эрдхайм необычен. Одна только конфронтация с матерью, признанным психоаналитиком Теей Геннер-Эрдхайм, уже привлекает к себе интерес. К тому же критический импульс, в эффектном языковом исполнении, проходит через все моменты воспоминаний, не теряя своей интенсивности: автор мастерски вплетает типичные выражения матери, скопление сословного высокомерия и неврозов, в иронический ритм повествования. Конечно, это не легкомысленная и уж конечно не гармонизирующая ирония, и читатель вскоре замечает, что речь здесь о важном, и что в этом романе впервые заговорило детство, которое прототипы надлежащего поведения до сих пор заставляли молчать. Именно это трудное отдаление от матери и сближает нас с Клаудией Эрдхайм, наглядность изображённых процессов ужасает. Выросшая без отца, Клаудиа узнаёт о пределах допустимого из директив матери. Например, ей и её старшей сестре не разрешается играть с соседскими детьми. А фрау доктор, которая в конце концов является владелицей дома, не здоровается с жильцами, так как «эта сволочь только и делает, что вынюхивает».

В нескольких предложениях Клаудиа Эрдхайм подытоживает перенятые притязания по изменению общества и их крушение: «Она член коммунистической партии и преклоняется перед Сталиным, как перед богом; и всё-таки в доме воняет пролетариями, потому что они всё время жрут капусту.»

«Богиня» или «великая Грэнди» никогда не поговорит с дворничихой, дети должны держаться той же линии, то же относится и к покупкам у бакалейщика и молочницы. Карьере профессионального психоаналитика соответствует семейная оборотная сторона с неврозами на почве возможного воровства и взлома квартиры, а также страх перед болезнями и контактами. Эскалаторы опасны не меньше, чем поездки за границу, везде «богине» мерещится негигиеничность. Гигиена для неё вообще основное правило поведения в обществе, к которому относится и то, что дети сами стирают своё бельё, и что в качестве взноса к семейной гигиене чувств они должны встречать свою мать после работы. Теа - она больше всего любит, чтобы её называли именно так - часто проводит вечера вне дома: в кофейне, на встрече Союза психоаналитиков, на курсах компартии, из которой она, правда, выходит после венгерского восстания 1956 года.

Но маленькой «Клаучи» выходы не разрешаются. В детский сад её не отдают, так как там-то и находятся дети люмпенов, к тому же она бы всё равно постоянно болела. Так дело доходит до травмирующих часов во врачебном кабинете, которые она должна проводить там без игрушек, ибо игрушки нарушили бы порядок. Однажды Клаудиа играет с другими детьми в мяч, сидя на подоконнике. Следует окрик, особенно ужасно звучащий в психоаналитическом кабинете: «Ты что, с ума сошла?»

Логично, что Клаудиа Эрдхайм выбирает этот припадок бешенства названием книги и серьёзно относится к этому вопросу. Её книга является ответом на него и показывает трудный переход тесных границ дозволенного. И этот переход тем удивительнее, что необходимое для него мужество ей постоянно выставляют как нечто странное, больное, сумасшедшее.

Мать всегда видела себя интеллектуалкой и считала свою частную невротическую мелочность типичной для людей этого сорта. Дочь своей удавшейся писательской работой продемонстрировала существование совсем другой интеллектуальности.

Поэтому можно с не меньшим интересом ожидать второй книги Клаудии Эрдхайм о её опыте в области психоанализа.

И, конечно, особой заметки на полях заслуживает послесловие Гольди Парин-Мати. Как будто речь идёт о совсем другой книге, она углубляется в длинный экскурс о предыстории семьи, переходя от него успехам Теи Геннер-Эрдхайм в её карьере психоаналитика, и проходит мимо критического размаха повествования. Кроме того, всё описываемое, это не «ни с чем не сравнимая» семейная ситуация, как она утверждает в послесловии. Ибо мещанские представления мешают нам как шоры.


Отрывок из книги

Перевод Олъги Асписовой Ногти она мне стрижёт слишком коротко; она меня в кино берёт с собой; в кино! Место абсолютного примитива! Ходит со мной в муниципальный по чужим людям; к чужим людям! Да ещё к таким, которые живут в муниципальном доме; они же глупы и примитивны; сброд всякий; там уголовники живут. И потом этот диалект! Я говорю жупы чистить вместо чистить зубы. Но теперь довольно; как угодно, но это уж действительно слишком. Последнюю няню увольняют. Мне пять лет. Это происходит в столовой, в комнате, которая всегда была столовой, ещё во времена дедушки с бабушкой. Моя мать бушует, девушка плачет, а я наложила в штаны. В муниципальном доме ведь так замечательно! Какая роскошная была предпоследняя няня! Эта не была уголовницей; у этой был аттестат зрелости и даже незаконченное медицинское образование.

В конце концов моей матери уже никто больше не может возразить. Помолчи; отстань; не нервируй меня, всё время ругается она. Я должна сейчас собраться. Сядь пока на диван и не приставай. Где сто шиллингов? Где квитанция об оплате? Куда эта бестолочь подевала ботинки? Она всё время бегает из комнаты в комнату. Кто-то же должен быть виноват, что она не может найти своего платка. Мы сейчас уже выходим; надевай пока пальто. Никогда мы не выходим сейчас; но пальто я надеваю. Ну, наконец-то. Как бы ей не потерять ребёнка; младшая такая озорница. Крепко-крепко берёт она меня за руку; ещё мизинец для надёжности прижимает к моему запястью, чтобы я у неё не вырвалась. Бормочет про себя всё время что-то непонятное; глядит сердито.